Светлые воздушные драпировки — белые, кремовые, палевые. Палитра осенней степи и птичьего двора (художник Александр Боровский). Исторические костюмы всех оттенков белого. Трепаный лен, морская пена, слоновая кость, старое кружево (костюмы Марии Боровской). Разве что один герой, отставной поручик, выступает в огромных черных сапогах — но отлично начищенных. В человеке должно быть все прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и обувь.

Временами зрелище превращается в театр теней с гротескными силуэтами и замогильными обертонами (художник по свету Дамир Исмагилов). Но главное — за всем этим проглядывает бархатно-черный задник. Та самая ночь, которая ожидает всех нас. И которую герои то и дело поминают всуе.

Иногда из кромешной тьмы вдруг вырывается музыка. То чувствительный романс. То отмороженный вальс. То откровенный реквием. То свора цыган с песнопением и свистопляскою («Их пение похоже на крушение поезда во время сильной метели: много вихря, визга и стука» — из чеховского письма).

Типа рождение трагедии из духа музыки. Ницше и Чехов — современники. О сходстве их идей есть исследования.

Спасибо постановщикам, что заставили нас разглядеть изнанку чеховских героев. Получилось и смешно, и питательно
И кстати о музыке: у каждого героя спектакля есть танец-бенефис. У Войницкого — с элементами трепака и гопака. Елена Андреевна бежит с цыганами и пляшет на столе («Эй, жги-жги-жги, пошла баба в три ноги»).

Дядин, он же Вафля, карабкается на стулья и телепается как манекен на ветру, надувной и продувной. Поручик умудряется танцевать на четвереньках. И только профессор Серебряков корчится в конвульсиях безо всякой музыки.

Постановщик Сергей Газаров скрестил две пьесы Чехова — малоизвестного «Лешего» и хрестоматийного «Дядю Ваню» (благо тексты на две трети совпадают — только дядя Ваня превратился в дядю Жоржа). Это позволило вывести на сцену целую кавалькаду персонажей. Получился рельеф на постаменте или тиснение на переплете собрания сочинений.

Правда, при таком подходе в чеховских героях неизбежно подчеркивается карикатурная сторона. Но это и есть метод античной («менипповой») сатиры. «Все смешалось в общем танце, и летят во все концы гамадрилы и британцы, ведьмы, блохи, мертвецы».

Федор Лавров играет дядю Жоржа на одной ноте тихой истерики, изредка срываясь на крик. Чрезвычайно ядовитый человек — какой-то карлик-кровопийца. Но когда он стреляется (как обычно, за сценою), быстро убеждаешься: без него еще хуже. Лишь дядя Жорж вносил в это сумеречное царство ноту принудительного оживления.

Профессор Серебряков (Юрий Васильев) — домашний деспот и демагог вроде Фомы Опискина. У него есть две песенки: «Дело надо делать, господа» и «Я человек непрактический и ничего не понимаю». В общем, нудный, но дотошный. И совершенно омерзительный.

Доктор Астров тут на втором плане. У Сергея Шнырева это хмурый фанатик, мрачный психопат и алкоголик. Врач, которому нет дела до больных — леса дороже людей. (У помещика Хрущова из «Лешего» было хотя бы оправдание: он не врач по призванию, просто кончил по медицинскому факультету и практикует поневоле). В общем, этакая Грета Тунберг в штанах.

Поручик Федор Орловский (Игорь Лагутин) — просто поручик Ржевский, добродушный пошляк, потасканный секс-символ. Его папенька Иван Иваныч (Сергей Серов) — скорее гоголевский герой, приятный до приторности.

Но одномерные герои — не значит неинтересные. Взять хоть старую маменьку, Марью Васильевну Войницкую (Нина Корниенко). У нее полторы реплики. Но за ними образ неистовой либералки — в молодости подобные убеждения простительны, в старости неприличны. С либерализмом в ней уживается любоначалие: перед профессором Серебряковым она благоговеет до остолбенения.

Хороша и Елена Андреевна (Александра Мареева). Есть такое понятие: рамсы попутать. Елена Андреевна путает космические стихии. Ее свита видит в ней русалку — тем более что она влюблена в Лешего. Сама она мечтает упорхнуть вольною птицей — как Нина Заречная. Между тем атмосфера собачьей свадьбы заставляет разглядеть в ней, как бы помягче, самку собаки — адское животное.

А в общем все герои спектакля — более или менее ничтожества. И всех более или менее жалко. Паноптикум, коллекция лжецов и кривляк, собранье насекомых с табличками.

У Антон Палыча эти саркастические ноты тоже есть, но он позволял им звучать разве что в письмах. Спасибо постановщикам, что заставили нас разглядеть и эту изнанку его героев. Получилось и смешно, и питательно. Хотя сугубым поклонникам Чехова, надо полагать, это блюдо придется не по вкусу.