Поэта, математика и правозащитника Евгения Бунимовича Александр Аронов называл «братом по двум судьбам», имея в виду, видимо, поэзию и журналистику. Такие точки соприкосновения для творческих людей — дело обыкновенное, но вот история знакомства Бунимовича и Аронова в далеком 1974 году кажется почти мистическим, невероятным совпадением. Об этом накануне не наступившего 90-летия друга и коллеги Евгений Абрамович рассказал «МК»

— Меня судьба не обделила встречами с необыкновенными людьми, но Саша Аронов был человеком абсолютно ни на кого не похожим. Но так и нужно жить поэту… — как писал Тарковский о Мандельштаме.

Не так часто застревает в моей памяти, когда и как с кем-то познакомился, но первая встреча с Ароновым оказалась мистической историей. Итак, 1974 год. Я — студент мехмата МГУ, готовлюсь к экзаменам. И чтобы как-то проветрить голову, решаю почитать журнал «Вопросы литературы». А дело в том, что в СССР была жесткая цензура, поэтическое слово было под особым надзором, и многие стихи, например Серебряного века, не печатали, но цитаты иногда появлялись в литературоведческих статьях. Мне в руки попала публикация, где речь шла о шестидесятниках, которые были тогда в моде, а тут говорилось о них вполне скептически, им противопоставлялся один автор — я даже запомнил «подводку», — у которого «отношение к стихам как к упорядочивающему действу».

Далее цитировались восемь строк Аронова. Для меня это было новое имя, но, замечу, сразу прозвучавшее в академическом издании.

Если над обрывом я рисую

Пропасть, подступившую, как весть,

Это значит, там, где я рискую,

Место для мольберта все же есть.

Время есть. Годится настроенье.

Холст и краски. Тишина в семье.

Потому-то каждое творенье

Есть хвала порядку на Земле.

Это удивительные строки, довольно традиционные по форме, но содержащие спокойное, внятное, мудрое понимание сути того, что такое искусство. Они абсолютно не соответствовали «размашистой» поэзии тех лет.

Я один в квартире, читаю эти строки, и вдруг раздается телефонный звонок. Проводной телефон на тумбочке в коридоре. Подхожу — в трубке голос: «Добрый день. Это Евгений Бунимович? С вами говорит Александр Аронов».

По складу своему я не экзальтированный человек, в мистику не верю, но такое… Первая реакция была — меня разыгрывают, кто-то из приятелей, студенческий прикол… Но я никому не успел рассказать о прочитанном!

— Так вы стали еще одним из «учеников Аронова»?

— Вот вы говорите — он мой учитель, а он на книжке, подаренной мне, написал: «брату по двум судьбам».

О его судьбе не скажешь, что она была трагична — слава богу, работал в известнейшей газете, мог писать и печататься. Но он вынужден был мириться с полупризнанием — и это особая история. У тех, кто помоложе, в моем поколении писательские «комплексы» были уже не так сильны, мы умели существовать параллельно Союзу писателей, госиздательствам, а вот у тех, кто старше, у Аронова… Да и у Высоцкого был огромный комплекс — при громадной популярности его другие поэты любили, обнимали, хлопали по плечу, но как бы чуть свысока. Так же было с Сашей — знали стихи, цитировали, но не издавали книг, а настоящая поэтическая книга тогда была важнейшим высказыванием, я бы сказал — поступком.

Лев Толстой замечал: самые главные двери открываются вовнутрь. Так и Аронов в жизни поэта был герметичен, он не делал ни в официальной, ни в контркультуре карьеры. Он не занимал сторону, не делил на черное и белое, остро чувствовал многосложность мира, противоречивость жизненных обстоятельств — у него героиня стихотворения, эмигрирующая в Израиль, скучает потом «По мебели, на шести метрах в избытке,/По старой соседке, антисемитке».

Он умел легко переходить от частности, детали к невероятной широте пространства и времени, объяснялся к любви к женщине так, как никто в русской поэзии:

Любимая, молю влюбленный:

Переходите на зеленый,

На красный стойте в стороне;

Скафандр наденьте на Луне,

А в сорок первом, Бога ради,

Не оставайтесь в Ленинграде…

Вот все, что в мире нужно мне.

— Но главный «хит» Аронова — все же песенка о собачке и тете?

— Она написана, кстати, была не к фильму, а гораздо раньше и в шутку. Но вдруг прозвучала, как могла прозвучать только в эпоху, когда вся страна одновременно смотрела одну программу.

Но Аронов не чувствовал особой радости от свалившейся на него популярности — видимо, чувствовал, что становится автором не глубоких мучительных произведений, а изящной безделицы.

Я ему сказал: «Чего ты хочешь? Ты стоишь через запятую с Цветаевой и Пастернаком!»

Тогда он, кстати, как всегда, сидел без денег. Я предложил: «Позвони, наверное, должны что-то заплатить. Вся страна — свидетели».

Он так и сделал, а ему ответили: «Ой, вы первый, еще никто не звонил…»

А он им: «Хорошо, я тогда после Пастернака позвоню».